Когда рассказываешь другим о своей влюбленности (любви)? Пока она еще только зарождается. Схожим образом именно на период первых шагов в освоении какого-нибудь ремесла или искусства приходится «трезвон» о своих занятиях всем друзьям и знакомым.
Или, скажем, охотно делятся тем, что веруют в Бога, лишь на этапе неофитства. Чем глубже мы «втягиваемся» в любовь, в ремесло-искусство или религиозную веру, тем больше они становятся нашим внутренним делом. А чем больше они становятся нашим внутренним делом, тем меньше мы о них говорим.
Я стал ходить на занятия по боевому искусству. Чем не повод рассказать об этом знакомым? Ведь это поднимает меня в глазах как мужчин, так и женщин. Первые будут знать, что со мной лучше не связываться, а вторые — что, наоборот, быть рядом со мной — значит быть в безопасности. К тому же на фоне рутины повседневности эта новость — действительно новость, то есть сообщая ее, я делюсь новой информацией, обогащаю окружающих знаниями. На текущий момент я был на занятиях по боевому искусству всего два раза. Стало быть, мне пока что ведома лишь внешняя сторона этого мастерства. А она — внешняя сторона — буквально просится быть выраженной в словах и транслированной вовне. С точки зрения владения искусством, которым мне вздумалось заняться, я — новичок. Другими словами, дистанция между этим искусством и мною пока что существенна. Оно для меня — некий внеположный объект, и как субъект я обязан его описывать, делать о нем сообщения для таких же, как я, субъектов.
Я познакомился с женщиной и сходил с ней в кафе. В тот же вечер я сообщил об этом своим приятелям. А назавтра еще и коллегам, а также родственникам. Почему я так поступил? Все просто. Потому что я знаю об этой женщине ничтожно мало. Иными словами, потому что она для меня — часть внешнего мира. Пусть я уже испытываю по отношению к ней какие-то эмоции (получувства), она все еще находится «на одной доске» с моими приятелями, коллегами и родственниками. Она релевантна, соразмерна им. Поэтому рассказывая приятелям об этой женщине, я не совершаю ничего странного, ведь Бог, как известно, велел делиться. Однако когда через пару месяцев приятели напомнят мне о моем рассказе: «Кстати, ты же недавно познакомился с женщиной. Как продвигаются ваши дела?», я промолчу в ответ либо ограничусь дежурным «Да все нормально». Ведь наши с ней дела продвинулись в область, которая является нашим с ней внутренним делом.
Ну и, раз уж я упомянул Бога, разовьем третий сюжет. Я обратился в веру. В какую — это уже детали, главное: отныне я верую в Бога. Это событие? Еще какое. А раз событие, то о нем можно и нужно рассказать. Но что делает мое пришествие к Богу событием? Как это ни странно, условность, непрочность и попросту смехотворность моей веры. Или, иными словами, то, что Бог для меня — всего лишь большой Другой; кто-то особенный, но все равно из внешнего мира. А раз Он — из внешнего мира, внешний мир вправе знать, что я теперь в Него верую.
Опять же, как новообращенный я пока что вижу в Боге главным образом какие-то второстепенные аспекты. И именно они становятся темами моих рассказов. Казалось бы, по мере углубления моей веры должно поменяться лишь содержание моих сообщений. Их качество, а не количество. Однако если я — не лицемерный святоша, то по прошествии времени я стану все меньше рассказывать окружающим меня людям о своих отношениях с Богом. Пока не перестану совсем. Прежде всего по причине отсутствия этих самых отношений. Нет-нет, вы не на то подумали: я по-прежнему верующий, только Бог из вненаходимой сущности превратился в то, чему невозможно противопоставиться даже чтобы поговорить. Ведь мы общаемся и вообще взаимодействуем лишь с тем, что стоит напротив нас (либо ставится напротив нас нами). В моем сознании Бог переселился из внешнего мира во внутренний, а там наша разнесенность по разные стороны уже не столь существенна: мне уже не так обязательно быть его субъектом, а ему — моим объектом.
Итак, внутренние дела и почему мы о них не рассказываем. Во-первых, дело, утаиваемое от других, и внутреннее дело — это не одно и то же. Внутренним будет такое дело, для занятия которым нет ни одной сторонней причины. То есть дело, важное само по себе. Отсутствие сторонних причин означает, что, занимаясь этим делом, мы не берем в расчет внешний мир или учитываем его минимальным образом. Соответственно, это вынесение за скобки распространяется и на обитателей внешнего мира — тех самых собеседников в лице приятелей, коллег, сослуживцев, родственников или так называемой широкой общественности.
Во-вторых, мы сращены с тем, что является нашим внутренним делом. Внутреннее дело не распадается на делающего и собственно дело. Мы одно с нашим делом, если оно внутреннее. Мастер боевого искусства — это оно само, принявшее характерную стойку. Речь идет, конечно же, о моменте боя или тренировки. Когда мастер боевого искусства стоит в очереди за молоком, он — человек, стоящий в очереди за молоком. Хотя кто знает…
Мы не видим в своем внутреннем деле предмета для разговора, потому что прежде всего не видим в нем собственно предмета, объекта, «чего-то». А раз внутреннее дело не выступает для нас чем-то, то и мы не выступаем по отношению к нему кем-то — в том числе рассказчиком о нем, его описателем и т. п.
«Давайте познакомимся. Я — инженер, применяю на практике законы теплопроводности. А на досуге изучаю английский. Еще я не курю». Никто же не скажет в ответ: «А я пытаюсь освободить себя от всего привнесенного в меня извне, чтобы из чистоты откликнуться на зов бытия». Вместо этого мы говорим что-то вроде: «Я перевожу книги». Или: «О да, я тоже на досуге учу английский».
При этом мы ничего не утаиваем: желающий познакомиться с нами стремится узнать про нас именно то, что́ мы такое применительно к окружающему и, в частности, непосредственно к нему.
Разумеется, желающие составить о нас представление не откажутся и от информации, которая лично для нас будет иметь сугубо внутреннее значение. Например, что мы верим в Бога. Ведь если так, то мы, стало быть, ведем себя прилично, не буяним, не мусорим, то есть неплохи, скажем, в качестве соседей по дому. Но какие сведения им точно не нужны, так это наши «внутренние дела», взятые в отрыве от своих возможных внешних проявлений.
Мы неинтересны внешнему миру взятые в те моменты нашего бытия, когда внешний мир неинтересен нам. Что, в общем-то, вполне согласуется между собой. Еще бы: ведь когда он нам неинтересен, мы ему ничего не предлагаем, мы не ставим его имени в поле «копия», отправляя письмо самому себе по своему внутреннему делу.
Маленькая поправка состоит в том, что если миру и интересно наше безразличие к нему, то лишь в разрезе своего внешнего проявления. Впрочем, всякий, кто активно проявляет вовне свое безразличие к внешнему миру, демонстрирует, скорее, его отрицание. А за отрицанием чего-либо стоит не что иное, как нужда в нем. Настоящее безразличие к внешнему миру, возникающее тогда, когда мы занимаемся своими внутренними делами, никак себя в этом мире не проявляет. Ведь как может проявить себя вовне то, что упраздняет саму эту область — «вовне»?
Имеется прекрасная фраза «Это вас не касается». Она как нельзя лучше относится к внутреннему делу или — шире — ко всему тому, что не имеет опосредованного значения. Скажем, если я поступил по-честному, чтобы заслужить похвалу, то мой поступок имеет опосредованное значение, а если я поступил по-честному, чтобы поступить по-честному и точка, то не имеет. Причем в данном случае «вас это не касается» не имеет никакого уничижительного оттенка. Ведь если вы не брались в расчет при совершении какого-то действия, то вам оно ничего и не даст. Стало быть, вы ровным счетом ничего не потеряете, если не проявите к нему интереса или если вас о нем не проинформируют. Короче говоря, мы не транслируем вовне свои внутренние дела не оттого, что нам жалко, не от жадности. Просто это бессмысленно.
Есть, конечно, люди, которые навязчиво заявляют свои внутренние дела во внешнее пространство. Это лицемеры и ханжи. И заявляют вовне они отнюдь не внутренние дела, а всего лишь то, что выдают за таковые.
Есть и такие, кто пытается залезть нам в душу, мотивируя это тем, что им, дескать, жутко интересно. Это мошенники и манипуляторы, пытающиеся подольститься к нам в корыстных целях. Самое интересное, что в душу лезть не надо, она незамкнута, как незамкнуты и наши внутренние дела. Соответственно, лезет в душу именно тот, кто не видит этого факта и незамкнутости чужд.
Раз уж затеяна типологизация, упомянем также и о тех, кто, собственно, стал нашим внутренним делом. В их отношении представляется важным подчеркнуть следующий момент. Точно так же, как мы не рассказываем о своих внутренних делах посторонним, мы не рассказываем о них и людям, ставшим нашим внутренним делом. Они же внутри, а не снаружи.
Однажды я побывал в гостях у семейной пары, и вы сейчас узнаете, почему это первое посещение оказалось заодно и последним. По всей квартире: на различных полочках и поверхностях, на стенном ковре, на мебели, включая, разумеется, и притягивающий магниты холодильник, — стояли либо висели фотографии этой пары с подписями «Наша любовь навеки», «Созданы друг для друга», «Любим друг друга», «Навсегда вместе», «Я и моя половинка» и дальше в этом духе. Таким образом, любовь этих двоих друг к другу была внешним делом — не только для посетителей их жилища, но и для них самих. По большому счету, говоря кому-то «я люблю тебя», мы считаем, что в средствах коммуникации еще есть смысл, хотя их предназначение — передача данных между обособленными сущностями.
Впрочем, будем отличать социальный внешний мир от внешнего мира в метафизическом смысле слова. Не следует подавать дело так, будто мы утаиваем свои внутренние дела. Было бы от чего утаивать. Мы не говорим о них. Мы не выносим их вовне. Но почему? Потому что «вовне» оказывается пустым звуком. Мы отнюдь не закупориваемся в своих внутренних делах, как джинн в бутылке. Внутреннее дело не только не обособляет: наоборот, оно приобщает к бытию, взятому в своей безграничности.
Когда актер вдруг входит в роль так, что ему становится не до зрительного зала, то зрителям остается одно из двух: либо выйти вон, либо вовлечься в происходящее как во внутреннее — не имеющее наружного преломления — дело, перестав быть сторонними свидетелями, перестав быть внешним по отношению к актерской игре миром. Только не исчезнув, но соединившись с действом на сцене. Для этого, кстати, не обязательно покидать свои кресла: мы же говорим о жизни сознания или о жизни внутри сознания.
Впрочем, подошло время признать, что само разделение дел на внешние и внутренние производится в пределах дел внешних, потому что именно внешний мир есть мир постоянного межевания. Так что многое из сказанного здесь верно лишь отчасти и требует осторожного, сдержанного обращения.
